...there was that luxurious after-dinner atmosphere when thought roams gracefully free of the trammels of precision.

I thought in a transitory way of the oddness of wells still existing, and then resumed the thread of my speculations.

At once, like a lash across the face, came the possibility of losing my own age, of being left helpless in this strange new world.

I was in an agony of discomfort.

The bare thought of it was an actual physical sensation.

I met the eye of the Psychologist, and read my own interpretation in his face.

The Journalist, too, would not believe at any price, and joined the Editor in the easy work of heaping ridicule on the whole thing.

When I saw them standing round me, it came into my head that I was doing as foolish a thing as it was possible for me to do under the circumstances, in trying to revive the sensation of fear.

It was a foolish impulse, but the devil begotten of fear and blind anger was ill curbed and still eager to take advantage of my perplexity.

It was this restlessness, this insecurity, perhaps, that drove me further and further afield in my exploring expeditions.

…I feared my courage might leak away!

I felt like a beast in a trap, whose enemy would come upon him soon.

Then I tried to preserve myself from the horror that was coming upon me by regarding it as a rigorous punishment of human selfishness.

A horror of this great darkness came on me.

Here I was more in my element…

I came out of this age of ours, this ripe prime of the human race, when Fear does not paralyse and mystery has lost its terrors.

…even when mind and strength had gone, gratitude and a mutual tenderness still lived on in the heart of man.

Psychologists had been telling us for years that the human being is largely a machine. Lord Leicester compared human beings to grandfather clocks driven by watch springs. A single traumatic experience in childhood could be the foundation for a lifelong neurosis.

Human beings are also very largely machines, but we also possess a degree of consciousness, which means, in essence, freedom from habit…

What the Chronics are – or most of us – are machines with flaws inside that can’t be repaired…

Memory whispers someplace in that jumbled machinery.

I can feel that least black boy out there coming up the hall, smelling out for my fear. […] I can hear him snort.

I could see that there was some thought he was worrying over in his mind like a dog worries at a hole he don’t know what’s down.

I’m not a chicken, I’m a rabbit. The doctor is a rabbit. Cheswick there is a rabbit. Billy Bibbit is a rabbit. All of us in here are rabbits of varying ages and degrees, hippity-hopping through our Walt Disney world. …we can’t adjust to our rabbithood. We need a good strong wolf like the nurse to teach us our place.

A sound of cornered-animal fear and hate and surrendered defiance, that if you ever trailed coon or cougar or lynx is like the last sound the treed and shot and falling animal makes as the dogs get him, when he finally doesn’t care any more about anything but himself and his dying.

I see her sit in the center of this web of wires like a watchful robot, tend her network with mechanical insect skill, know every second which wire runs where and just what current to send up to get the results she wants.

…her painted smile twists, stretches to an open snarl, and she blows up bigger and bigger, big as a tractor, so big I can smell the machinery inside…

…she goes to puffing up. Her nostrils flare open, and every breath she draws she gets bigger… […] …she’s already big as a truck. … she blows up a size bigger, blowing and puffing, roll down anything in her path!

“…look at the size of that foot of yours; big as a flatcar!” I looked down and saw how my foot was bigger than I’d ever remembered it, like McMurphy’s just saying it had blowed it twice its size.

…the hand on that arm the black boy was holding commenced to swell up. […] They didn’t see the hand on the end of that arm pumping bigger and bigger as he clenched and unclenched it. I was the only one saw it.

… Then, just as she’s rolling along at her biggest and meanest, McMurphy … stops her dead! She shrinks to about head-high to where that towel covers him, and he’s grinning down on her.

The Big Nurse’s eyes swelled out white as he got close. […] This was supposed to be her final victory over him, supposed to establish her rule once and for all. But here he comes and he’s big as a house!

…my mind was already in revolution; my guesses and impressions were slipping and sliding to a new adjustment.

…turning such schemes over in my mind I pursued our way towards the building…

A queer doubt chilled my complacency.

...our consciousness moves intermittently in one direction ... from the beginning to the end of our lives.

He lapsed into the silence of reminiscence.

Furious with himself for having given away a discreditable secret, he vented his rage on Bernard.

Bernard left the room with a swagger, exulting, as he banged the door behind him, in the thought that he stood alone, embattled against the order of things; elated by the intoxicating consciousness of his individual significance and importance. Even the thought of persecution left him undismayed, was rather tonic than depressing.

Nevertheless, there were things in Bernard which he hated. This boasting, for example. And the outbursts of an abject self-pity with which it alternated.

The words seemed to touch a spring in her mind.

Pale, wild-eyed, the Director glared about him in an agony of bewildered humiliation.

…terror had made forget the pain…

“I want to look at the sea in peace,” he said. […] “It makes me feel as though …" he hesitated, searching for words with which to express himself, “as though I were more me, if you see what I mean. […] Not just a cell in the social body.”

So cordially indeed that Bernard felt a sharp pang of jealousy.

Success went fizzily to Bernard’s head.

“I’m sorry,” said Bernard, feeling and looking uncomfortably foolish. “I suppose I’ve got things on my nerves a bit.

…the uprush of his self-pity was like a fountain suddenly released

“Did you ever feel,” he asked, “as though you had something inside you that was only waiting for you to give it a chance to come out? Some sort of extra power that you aren’t using – you know, like all the water that goes down the falls instead of through the turbines?”

Words can be like X-rays, if you use them properly – they’ll go through anything. You read and you're pierced.

His heart seemed to have disappeared and left a hole. He was empty.

Anger suddenly boiled up in him.

The Savage stood for a moment in frozen silence.

“…Yes, babies. Mewling and puking,” he added, exasperated by their bestial stupidity into throwing insults at those he had come to save. The insults bounced off their carapace of thick stupidity…

The words “Throw it all away” pierced through the enfolding layers of incomprehension...

Grief and remorse, compassion and duty–all were forgotten now and, as it were, absorbed into an intense overpowering hatred of these less than human monsters.

…the Savage lay sleeping in the heather. The sun was already high when he awoke. He lay for a moment, blinking in owlish incomprehension at the light; then suddenly remembered everything.

На меня эта женщина действовала так же неприятно, как случайно затесавшийся в уравнение неразложимый иррациональный член (запись 2-я, с. 13).

Но в улыбке у ней был все время этот раздражающий икс (запись 6-я, с. 24).

И тут вдруг почему-то опять этот нелепый сон [имеется в виду воспоминание о нем. – Ю.Г.] – или какая-то неявная функция от этого сна (запись 7-я, с. 29).

И вдруг она рассмеялась. Я просто вот видел глазами этот смех: звонкую, крутую, гибко-упругую, как хлыст, кривую этого смеха (запись 6-я, с. 26).

Это было необычайно странное, пьяное: я чувствовал себя над всеми, я был я, отдельное, мир, я перестал быть слагаемым, как всегда, и стал единицей (запись 27-я, с. 108).

Когда она вошла, еще вовсю во мне гудел логический маховик… (запись 2-я, с. 10).

Это просто все то же самое ее «опережение мысли» – как бывает (иногда вредное) опережение подачи искры в двигателе (запись 2-я, с. 13).

В голове у меня крутилось, гудело динамо (запись 10-я, с. 40).

I была где-то там, у меня за спиной… […] …я слушал – весь слушал. И вспомнилось… нет: сверкнуло в одну сотую секунды…

Мне пришлось недавно исчислить кривизну уличной мембраны нового типа (теперь эти мембраны, изящно задекорированные, на всех проспектах записывают для Бюро Хранителей уличные разговоры). И помню: вогнутая, розовая трепещущая перепонка – странное существо, состоящее только из одного органа – уха. Я был сейчас такой мембраной. […] Туго натянутая мембрана дрожит и записывает тишину. (Запись 10-я, с. 41.)

Что со мной? Я потерял руль. Мотор гудит вовсю, аэро дрожит и мчится, но руля нет – и я не знаю, куда мчусь: вниз – и сейчас обземь или вверх – и в солнце, в огонь… (Запись 15-я, с. 60.)

Во мне был какой-то граммофон: он отвечал на все вопросы быстро и точно, а я, не переставая, – внутри, о своем.[…] – Так держать, – крикнул я в машину, – или не я, а тот самый граммофон во мне – и граммофон механической, шарнирной рукой сунул командную трубку Второму Строителю. […] …граммофон во мне – шарнирно, точно взял трубку, скомандовал «малый ход»… (Развернутая метафора граммофона – запись 34-я, с. 136-140.)

Я чувствовал: бледнею – и вот сейчас все увидят это… Но граммофон во мне проделывал 50 установленных жевательных движений на каждый кусок… (Развернутая метафора граммофона – запись 34-я, с. 136-140.)

Вчерашний день [день, когда Благодетель совершал публичную казнь поэта. – Ю.Г.] был для меня той самой бумагой, через которую химики фильтруют свои растворы: все взвешенные частицы, все лишнее остается на этой бумаге. И утром я спустился вниз начисто отдистиллированный, прозрачный (запись 10-я, с. 39).

Есть идеи глиняные – и есть идеи, навеки изваянные из золота или драгоценного нашего стекла. И чтобы определить материал идеи, нужно только капнуть на него сильнодействующей кислотой. Одну из таких кислот знали и древние: reductio ad finem (запись 20-я, с. 81).

Все это было как последняя крупинка соли, брошенная в насыщенный раствор: быстро, колючась иглами, поползли кристаллы, отвердели, застыли. И мне было ясно: все решено – и завтра утром я сделаю это [прижигание Х-лучами мозгового центра фантазии. – Ю.Г.]. (Запись 39-я, с. 153.)

Она смотрела куда-то вниз; глаза были опущены – как шторы.

Вспомнилось: вечером, около 22, проходишь по проспекту, и среди ярко освещенных, прозрачных клеток – темные, с опущенными шторами, и там, за шторами – Что у ней там, за шторами? Зачем она сегодня позвонила и зачем все это? (Запись 6-я, с. 23-24.)

В этот момент я видел только ее глаза. Мне пришла идея: ведь человек устроен так же дико, как эти вот нелепые «квартиры» [речь идет о квартирах прошлого, наблюдаемых персонажами в доме-музее. – Ю.Г.], – человеческие головы непрозрачны, и только крошечные окна внутри: глаза. Она как будто угадала – обернулась. «Ну, вот мои глаза. Ну?» (Это, конечно, молча.)

Передо мною два жутко-темных окна, и внутри такая неведомая, чужая жизнь. (Запись 6-я, с. 24-25.)

Опять опустила глаза в письмо – и что там у ней внутри за опущенными шторами? Что она скажет – что сделает через секунду? (Запись 10-я, с. 41.)

О схватила меня за руку.

– Гулять, – круглые синие глаза мне широко раскрыты – синие окна внутрь, – и я проникаю внутрь, ни за что не зацепляясь: ничего – внутри, то есть ничего постороннего, ненужного. (Запись 7-я, с. 31.)

R мотнул головой, почесал в затылке: затылок у него – это какой-то четырехугольный, привязанный сзади чемоданчик (вспомнилась старинная картина – «в карете»). […] Я смотрел на его крепко запертый чемоданчик и думал: что он сейчас там перебирает – у себя в чемоданчике? (Запись 8-я, с. 35.)

…я заперся в себя, как в древнем непрозрачном доме – я завалил дверь камнями, я завесил окна… (Запись 34-я, с. 140.)

Что ж, я хоть сейчас готов развернуть перед ним страницы своего мозга: это такое спокойное, отрадное чувство. (Запись 12-я, с. 51).

Я еще крепче вцепился в тончайшую руку: мне жутко было потерять спасательный круг.  (Запись 16-я, с. 66).

…я все время дышал чистейшим горным воздухом мысли… (запись 5-я, с. 21)

…я … почувствовал себя захваченным в дикий вихрь древней жизни (запись 6-я, с. 25)

…что-то очищающее, как гроза и буря, – было во всем торжестве (запись 9-я, с. 39)

…в голове – легкий, зыбкий туман (запись 18-я, с. 73).

Я пишу это и чувствую: у меня горят щеки. Вероятно, это похоже на то, что испытывает женщина, когда впервые услышит в себе пульс нового, еще крошечного, слепого человечка. Это я и одновременно не я. И долгие месяцы надо будет питать его своим соком, своей кровью, а потом – с болью оторвать его от себя и положить к ногам Единого Государства. (Запись 1-я, с. 9.)

И я вместе с ним мысленно озираю сверху: намеченные тонким голубым пунктиром концентрические круги трибун – как бы круги паутины, осыпанные микроскопическими солнцами (сияние блях); и в центре ее – сейчас сядет белый, мудрый Паук – в белых одеждах Благодетель, мудро связавший нас по рукам и ногам благодетельными тенетами счастья. (запись 25-я, с. 97).

Дальнейшее я могу описать только приблизительно, только путем более или менее близких аналогий.

Раньше мне это как-то никогда не приходило в голову – но ведь это именно так: мы, на земле, все время ходим над клокочущим, багровым морем огня, скрытого там – в чреве земли. Но никогда не думаем об этом. И вот вдруг бы тонкая скорлупа у нас под ногами стала стеклянной, вдруг бы мы увидели…

Я стал стеклянным. Я увидел – в себе, внутри.

Было два меня. Один я – прежний, Д-503, нумер Д-503, а другой… Раньше он только чуть высовывал свои лохматые лапы из скорлупы, а теперь вылезал весь, скорлупа трещала, вот сейчас разлетится в куски и… и что тогда? (Запись 10-я, с. 44-45.)

Есть запах ландыша – и есть мерзкий запах белены: и то и другое запах. Были шпионы в древнем государстве – и есть шпионы у нас… да, шпионы. Я не боюсь слов. Но ведь ясно же: там шпион – это белена, тут шпион – ландыш. Да, ландыш, да! (запись 7-я, с. 31).

Этот иррациональный корень [корень квадратный из минус единицы, строго говоря, не иррациональное, а мнимое число. – Ю.Г.] врос в меня, как что-то чужое, инородное, страшное, он пожирал меня – его нельзя было осмыслить, обезвредить, потому что он был вне ratio (запись 8-я, с. 32-33).

жалкая клеточная психология (запись 4-я, с. 19).

Мы идем – одно миллионноголовое тело, и в каждом из нас – та смиренная радость, какою, вероятно, живут молекулы, атомы, фагоциты (запись 22-я, с. 89).

Я, быть может, уже не фагоцит, деловито и спокойно пожирающий микробов (с голубым виском и веснушчатых): я, быть может, микроб, и, может быть, их уже тысяча среди нас, еще прикидывающихся, как и я, фагоцитами… (Запись 22-я, с. 90.)

– Плохо ваше дело! По-видимому, у вас образовалась душа.

Душа? Это странное, древнее, давно забытое слово. Мы говорили иногда «душа в душу», «равнодушно», «душегуб», но душа —

– Это… очень опасно, – пролепетал я.

– Неизлечимо, – отрезали ножницы.

– Но… собственно, в чем же суть? Я как-то не… не представляю.

– Видите… как бы это вам… Ведь вы математик?

– Да.

– Так вот – плоскость, поверхность, ну вот это зеркало. И на поверхности мы с вами, вот – видите, и щурим глаза от солнца, и эта синяя электрическая искра в трубке, и вон – мелькнула тень аэро. Только на поверхности, только секундно. Но представьте – от какого-то огня эта непроницаемая поверхность вдруг размягчилась, и уж ничто не скользит по ней – все проникает внутрь, туда, в этот зеркальный мир, куда мы с любопытством заглядываем детьми – дети вовсе не так глупы, уверяю вас. Плоскость стала объемом, телом, миром, и это внутри зеркала – внутри вас – солнце, и вихрь от винта аэро, и ваши дрожащие губы, и еще чьи-то. И понимаете: холодное зеркало отражает, отбрасывает, а это – впитывает, и от всего след – навеки. Однажды еле заметная морщинка у кого-то на лице – и она уже навсегда в вас; однажды вы услышали: в тишине упала капля – и вы слышите сейчас…

(Запись 16-я, с. 64-65.)

«надо всем сойти с ума, необходимо всем сойти с ума» (запись 27-я, с. 109)

Да, эпилепсия – душевная болезнь – боль. Медленная, сладкая боль – укус – и чтобы еще глубже, еще больнее. И вот, медленно – солнце. Не наше, не это голубовато-хрустальное и равномерное сквозь стеклянные кирпичи – нет: дикое, несущееся, опаляющее солнце – долой все с себя – все в мелкие клочья. (Запись 4-я, с. 18).

Я чувствую себя. Но ведь чувствуют себя, сознают свою индивидуальность – только засоренный глаз, нарывающий палец, больной зуб: здоровый глаз, палец, зуб – их будто и нет. Разве не ясно, что личное сознание – это только болезнь? (Запись 22-я, с. 90).

Никакого бреда, никаких нелепых метафор, никаких чувств: только факты. Потому что я здоров, я совершенно, абсолютно здоров. Я улыбаюсь – я не могу не улыбаться: из головы вытащили какую-то занозу, в голове легко, пусто. Точнее: не пусто, но нет ничего постороннего, мешающего улыбаться (улыбка – есть нормальное состояние нормального человека). (Запись 40-я, с. 157.)

“Sure,” I said, “they can do tattoos. But the arms, huh? The arms? They couldn’t do those. His arms were big!”

“My Papa was a full Chief and his name was Tee Ah Millatoona. That means The-Pine-That-Stands-Tallest-on-the-Mountain, and we didn’t live on a mountain. He was real big when I was a kid. My mother got twice his size.”

“You must of had a real moose of an old lady. How big was she?”

“Oh – big, big.”

“I mean how many feet and inches?”

“Feet and inches? A guy at the carnival looked her over and says five feet nine and weight a hundred and thirty pounds, but that was because he’d just saw her. She got bigger all the time.[…]

“Just one day took to growin’, huh? Well, that’s a new one on me: I never heard of an Indian woman doing something like that.”

And when the fog was finally swept from my head it seemed like I’d just come up after a long, deep dive, breaking the surface after being under water a hundred years. It was the last treatment they gave me.

“Don’t you see that the whole aim of Newspeak is to narrow the range of thought? [...] Every year fewer and fewer words, and the range of consciousness always a little smaller.”

Your worst enemy, he reflected, was your own nervous system. At any moment the tension inside you was liable to translate itself into some visible symptom.